Вот например, создатели "оперы" Чаадский - очень сплоченная компания. Маноцков и Серебренников уже трудились над Мертвыми душами в Гоголь-центре, где первый выступил в роли "композитора", оформившего речитатив из текста Гоголя, который прилежно бубнили актеры, а Серебренников выступил в роли многостаночника - автора декораций и костюмов (если конечно эту срамоту так называть), образов героев (в стиле бородатых женщин) и режиссера.
В Чаадском та же команда Маноцков с Серебренниковым (плюс Каплевич) уже замахнулись на оперу. Конечно не разбежишься с излюбленными "художественными приёмами" (оперный театр как никак) - голыми всю труппу не выпустишь (одним обошлись), гомосятину, педофилию и насилие тоже поостереглись.
Ну так, вот грязи на сцену навалили, мужиков наняли здоровых таскать певцов на щитах по сцене, ну одели ого в белое, кого в грязное, с надписью Russia (Серебренников уже, понятно, автор и костюмов и грязи). Только к тексту Грибоедова добавили фрагменты философических писем Чаадаева (написанных, к слову, изначально на французском языке), а к музыке Маноцкова вальсы Грибоедова.
Если кто забыл, первое письмо, опубликованное в "Телескопе" в 1836 году, вызвало скандал. Министр народного просвещения Уваров назвал её «дерзостной бессмыслицей» и потребовал запретить опубликовавший её журнал. Да и правда, позиция автора, была исключительно странной - он считал, что в истории развития всех стран есть яркие моменты, героические деяния и этапы позитивного развития, а в России по определению ничего хорошего произойти не может.
У нас ничего этого нет. Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства.
Позже Чаадаев изменил свою категорическую точку зрения, пришёл к тому, что у всех народов есть положительное и отрицательное в судьбе, но странности в поведении автор имел всю жизнь, тем не менее.
Авторы оперы Чаадский сочли очень забавным "историческим анекдотом" подозрение сумасшествия у Чаадаева, что и отразили в названии.
О художественной ценности произведения:
В программе Главная роль ведущий спросил у г-на Каплевича кто поёт в этой опере, как проходил каст и есть ли приглашённые солисты.
Каплевич простодушно ответил, что исполнение данной "оперы" вокальных трудностей не представляет, труппа обошлась своими силами, кто поёт он упомнить не смог, ("их там пять составов"), но трудности каста были при поисках силачей для таскания щитов с артистами по грязи на сцене.
Не мудрено, что народ, взирая на такие шедевры, стал цитировать Незнайку на Луне
В общем, ветрогоны — это, как уже говорилось, была такая публика, которая любила делать неудовольствия другим коротышкам. Некоторые ветрогоны скоро поняли, что, развлекаясь на улице, они не могут доставить неудовольствие сразу большому количеству жителей, поэтому их мечтой стало забраться в помещение, где было бы побольше коротышек, и устроить переполох. Этот замысел удалось выполнить нескольким ветрогонам, которые пробрались в концертный зал и при большом стечении публики принялись давать концерт на расстроенных и испорченных музыкальных инструментах. Это была такая дикая музыка, что никакое ухо не могло выдержать; но ветрогоны распустили слух, что это самая модная теперь музыка и называется она какофония.
Театр тоже не избежал новых влияний. Нужно отметить, что большое значение во всем этом деле имела мода. Как только один из самых видных театральных режиссеров нарядился в модный костюм с широченными желто-зелеными брюками и в пестрый беретик с кисточкой, он сейчас же сказал, что театр — это не музей, он не должен отставать от жизни, и если в жизни теперь все делается не так, как надо, то и в театре следует делать все шиворот-навыворот. Если раньше зрители сидели в зале, а актеры играли на сцене, то теперь, наоборот, зрители должны сидеть на сцене, а актеры играть в зрительном зале. Этот режиссер, имя которого, кстати сказать, было Штучкин, так и сделал в своем театре. Поставил на сцене стулья и посадил на них зрителей, но поскольку все зрители не поместились на сцене, он остальную часть публики посадил в зрительном зале, а актеров заставил играть посреди публики.
...
Публике не очень нравились все эти театральные штучки, но режиссер Штучкин сказал, что это как раз хорошо, потому что если раньше хорошим считался спектакль, который нравился зрителям, то теперь, когда все стало наоборот, хорошим надо считать тот спектакль, который не нравится никому. Такие рассуждения никого ни в чем не убедили, и публика часто уходила со спектакля задолго до его окончания. Это не очень расстроило режиссера Штучкина. Он сказал, что придумает какую-нибудь новую штучку и тогда все будут сидеть как пришитые. Он и на самом деле придумал намазать перед началом спектакля все скамейки смолой, чтобы зрители прилипли и не могли уйти. Это помогло, но только на один раз, потому что с тех пор в театр к Штучкину уже никто не ходил.